Студопедия
Случайная страница | ТОМ-1 | ТОМ-2 | ТОМ-3
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатика
ИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханика
ОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторика
СоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансы
ХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника

Глава 26. Горе княжения

Горе княжения

 

Этой весной княжичу Матвею исполнилось двенадцать лет, и отныне он решил жить своим умом. Летом по Колве, как паводковая вода, докатилась до Дия страшная весть о разгроме пермяков под Искором. Матвей случайно подслушал, как дийский шаман нашептывал в керку старшине: почто нам княжьи дети? Отец в полоне, мать-ведьма сбежала… не навлечь бы на Дий беды от московитов… Ночью Матвей забрал с берега чью-то лодку и в одиночестве уплыл в Покчу, в стан князя Федора Пестрого.

Матвей жалел мать, любил ее страстно и зло, стеснялся своей любви, дерзил матери, но кидался на всякого, кто называл ее ведьмой и ламией. Рослый и крепкий, гневливый, в бешенстве по-матерински дичавший, он кулаками, камнями и палками разбивал обидчикам лица, ломал пальцы, прошибал головы. Мальчишки-ровня и отроки постарше Матвея боялись и ненавидели. А с отцом у Матвея любви не получилось. Между ними всегда стояла незримая стена отчуждения, тонким ледком затянувшая глаза князя.

В Искоре Матвей Пестрого не застал. Князь ушел в Покчу, объявленную им новой столицей Пермской земли. А Покчи Матвей не узнал. Куда-то делась, словно провалилась под землю, подобно городищам Чуди Белоглазой, ветхая крепостица князя Сойгата. На ее месте стоял русский острог с частоколами на валах, с приземистыми островерхими башнями, с новыми избами за тыном. Приглядевшись, Матвей понял, откуда все это взялось: и валы были старые, лишь подсыпанные поверху; и новые светлые бревна заплотов перемежались старыми серыми кольями; и на башенных венцах темнели зарубки от тех времен, когда эти венцы были стенами покчинских керку. Вместо обширного покчинского посада вокруг русского острога раскинулся горелый пустырь с головнями и ямами. Только через маленькую Кемзелку перекинули на сваях новый мост.

Княжич прошел прямо к дому Пестрого, обеими руками яростно оттолкнул с дороги стражника, поднялся в горницу. Пестрый дремал на лавке, укрывшись овчиной. Он привстал и хмуро поглядел на мальчишку.

— Ты кто? — спросил он.

— Князь.

Пестрый сразу все понял.

— Коли князь, значит, воин. А коли воин, живи в гриднице, — сказал он и повалился обратно.

Матвей стал жить в гриднице, заняв лучшее место, место сотника — у чувала. Его не решились прогнать.

В Покче стояла новая пермская дружина. Ратники — и молодые парни, и дюжие мужики, и почти старики с лысиной под шеломом — попробовали приручить нелюдимого княжича, сделать его кутенком для веселья, мальчиком на побегушках или, оказывая уважение, ратным отроком, — ничего не вышло.

Однажды угрюмый мужик, которого все побаивались, вологодский десятник Никита Бархат, вернувшись из караула злой и промокший, сел на свои нары, стащил сырые сапоги и швырнул их Матвею: просуши. Княжич пнул сапоги обратно.

— Ну, щ-щенок, — сказал Бархат, — отцу рога отшибли и тебе…

Он не успел договорить — Матвей перелетел гридницу и сразу ударил Бархата в зубы. Никите на плечи навалился сзади молодой ратник Вольга — чтобы Бархат не выдернул меч.

— Жди, и тебя на цепь посадят, — стряхивая Вольгу и вытирая кровь с усов, сказал Матвею Бархат.

Другой раз за общим столом, пока вечеряли, парни затеяли разговор про ведьм.

— А брешут, что и пермская княгиня…— начал было один.

Вольга перехватил руку Матвея, рванувшуюся к ножу.

— Думай, дура, чего говоришь, — в повисшем молчании тихо сказал Вольга. — Кончай, мужики, мальца травить. Вас бы на его место… А ты, княжич, не больно-то в топоры бросайся. Мы здесь все равны.

Был Вольга молод, но глаза — старые-старые. В гриднице Вольгу уважали.

 

По первому снегу к Покче приехали афкульские татары с новым шибаном Мурадом. Но Пестрый Мурада не принял, и татары остались ждать Михаила. Едва услышав о татарах, Матвей пошел искать их табор.

Десяток войлочных юрт был обнесен колышками с красным шнурком. Табор казался пустым: сам шибан со слугами спал после трапезы, жены и рабыни чистили казаны на реке, рабы-мужчины отправились за дровами.

Матвей перешагнул алый шнурок и пошел между юрт. Вдруг на его пути оказалась девчонка, словно выскочившая у него из-под ног.

— Ты зачем пришел? — спросила она. — Сюда нельзя!

— Это моя земля, — хмуро ответил Матвей.

— А ты кто?

— Князь.

Девчонка с сомнением оглядела Матвея. Она была старше его года на два, русская, но волосы ее были заплетены в мелкие татарские косички. На девчонке мешком висел большой, не по росту, расшитый и богатый халат.

— Князья не такие, — сказала девчонка.

— А какие?

— Князь на коне, в кольчуге, в шапке железной, на боку меч, глаза как молнии. Усы и борода — во! — девчонка широко развела руки.

Матвей усмехнулся портрету отца.

— Я сама видела князя, правда!

— А ты кто?

— Я жена шибана.

— Врешь.

— Младшая жена… но самая любимая, — поправилась девчонка.

— У татарского шибана русская жена?

— У него всякие жены! И персиянки, и бухарские, и… всякие!

— И он везде их за собой таскает?

— Везде.

— А как тебя звать?

— Маша, — девчонка покраснела.

Матвей развернулся и пошел прочь.

— Постой! — закричала Маша. — Ты еще придешь?

— Приеду, — буркнул Матвей.

— Приезжать с подарками надо!..

— С какими подарками? — удивился Матвей, оборачиваясь.

Маша плясала на месте — замерзли босые ноги.

— Шибану саблю надо подарить, или седло, а женам его — ленты, или бусы, или платья, платки, или сережки в уши, или колечки, можно просто монету золотую…

— Обойдетесь, — ответил Матвей, но Маша не расслышала его и крикнула вслед:

— А лучший подарок дарят любимой жене!..

Откуда ему взять эти подарки? У него ничего нет. Матвей решил больше не ходить к татарам.

 

Князь Михаил поселился в башне сгоревшего острога вместе с храмоделом Калиной. Эта весть сдавила злобой сердце Матвея. «Лучше бы отец пропал в дороге, или был казнен в Москве, или погиб на Искоре…— думал Матвей. — Все лучше, чем возвращаться сюда побежденным…» Княжич не пошел в Чердынь, а ждал отца в Покче, как и вся дружина.

Князь Михаил должен был явиться в Покчу к Пестрому в день Николы Зимнего. С утра над Колвой мела пурга, но к полудню она поредела до легкой поземки. Народ толпился на валах, у моста через Кемзелку, глядел на белую дорогу, ждал. Чернели на белых полях еще не заваленные снегом ельники, чернела стылая Колва, чернел острог, даже небо в промоинах меж тусклых облаков было черным. Князь все не ехал, дорога была пуста, только издали шагал по ней пеший человек, прикрывая от ветра лицо воротом зипуна.

Матвей догадался первым, развернулся, продрался сквозь толпу и побежал прочь. Его нашли в гриднице, привели в горницу к Пестрому. Отец уже сидел там, вытянув ноги в рваных и мокрых сапогах. От его холопского зипуна на лавку натекло воды. Матвей с неподвижным лицом уселся в стороне.

Пестрый вошел в сопровождении нового человека в длинной черной рясе и со стефановским посохом в руке. Человек был высок, худ и очень сутул. В его подвижном лице было что-то собачье: улыбчивое и умное, но хищное.

— Познакомься, князь, — сказал Пестрый, брезгливо рассматривая Михаила. — Это новый владыка, епископ Филофей. Небось, наслышан.

Михаил не полез целовать руку и крест, только поклонился. И Филофей не стал чваниться, ответил сдержанным мирским поклоном.

— Не по чину вырядился, князь, — заметил Михаилу Пестрый.

— Зато по чести.

Пестрый подергал губами, словно примеривался к словам.

— В любовь нам с тобой играть нечего, князь Михаил, — решительно начал он. — Потому давай сразу о делах. Пермским князьцам я волю Москвы передал. Тебе остается лишь ясак собирать. Дружину я тебе оставлю. Люди в ней бывалые, добровольные. Кто за выгоду решил здесь служить, кто за славу, кто за укрытие от былых грехов, ну а кто и по дури. Пермяков не принимай. Запомни: дружина тебе не для ратных походов дадена, а для узды на своих же князьцов. О походах не помышляй, незачем это.

— А вогулы?

— О вогуличах можешь не тревожиться. Держи заставу, и хватит. Скоро Асыка помрет, его место займет Течик, а он с Калпаком крест Ивану Васильевичу целовал.

— У Асыки сын есть, Юмшан, да и с чего это Асыке скоро помирать?

— Стар он, — небрежно пояснил Пестрый, и Матвей глянул на отца. Но Михаил сидел неподвижно, глаза опустил. — Асыка еще святителя Стефана видел, а это почти сотню лет назад было. Велик век, но не бесконечен.

Михаил не возражал, молчал.

— На Святки я в Усолье поеду, — продолжал Пестрый. — Там дружину соберу, воеводу поставлю. Следи, чтоб воевода не заворовался, в Москву доноси. На будущий год по вешней воде пойдешь со мной Афкуль изгонять. Здесь, у Покчи, ихний шибан табором стоит — знаю я, начнет тебе золото сулить. Не вздумай соблазниться! Татарам здесь не быть, сам Иван Васильевич повелел. И вот только после Афкуля я отсюда уеду. Княжь дальше сам, дел у тебя много.

— Дел много, да ты их все переделал.

Пестрый хмыкнул.

— А я привык за собой пустое место оставлять, — сказал он и улыбнулся так, что Матвею сделалось холодно.

— Столицу твою я сюда перенес, — добавил Пестрый и чуть притопнул ногой. — В Чердыни столице не бывать. Чердынь — это непокорство. Так что тебе нужно сюда перебираться.

— Нет, я из Чердыни никуда не уйду, — спокойно возразил князь Михаил, и Пестрый удивленно уставился на него.

— Это почему же? Бунтуешь?

Михаил покачал головой. Матвей во все глаза смотрел на отца, словно подталкивал его: «Встань, скажи: „Пошли вон! Я князь!“

— Свое я уже отбунтовал, — сказал Михаил, и взгляд княжича потемнел от ненависти и стыда. — Здесь, в Покче, и без меня князей хватит. Что ж, властвуйте. Ты, князь Федор, к пустому месту привык, а я к свободе. Не могу я в свою душу чужую волю вставить. Княжьте без меня. Если вам имя мое понадобится — вот, сына оставляю. А сам уйду. Буду жить в Чердыни. Просто жить.

— Отрекаешься? — быстро спросил Пестрый.

— Была мысль, — кивнул Михаил. — Но я ее еще не додумал. Пока подожду. Княжеское званье мне Бог даровал, негоже мне Бога поправлять.

— Ты его делами своими поправляешь! — вдруг подал голос епископ и стукнул об пол посохом. — Гордыня тебя заела!

— Да хоть вша, — равнодушно отмахнулся Михаил. — Ну, давайте завершать наши посиделки. Темнеет уже, а мне десять верст обратно мимо волчья топать. Я вас послушал, вы — меня. Ничего нам не изменить друг в друге, да и незачем. Бывайте здоровы, государи…

Михаил встал, поклонился, нахлобучил шапку и пошел в сени. Матвей смотрел отцу вслед и, сам того не замечая, щипал и драл мех беличьей опушки кафтана.

 

На следующий день Матвей вошел в горницу Пестрого, пока князя не было, открыл сундук и вытащил кафтан, украшенный соболями, золотом и самоцветами. Здесь, в Перми Великой, Пестрый надел его только два раза: когда освящали часовню на месте срубленной Прокудливой Березы и в день сражения на Искорке. «Небось, больше некуда надевать, всех уже победил… Значит, не заметит», — зло подумал Матвей и, не колеблясь, сорвал с кафтана золотую пуговицу с яхонтом.

На покчинском валу он высмотрел, что шибан Мурад куда-то поехал с ратниками, вывел из конюшни коня Вольги и поскакал в табор. Порвав конем алый шнур ограждения, Матвей остановился у юрты шибана. К нему со всех сторон уже бежали слуги, рабы, стражники. Татарин в броне и с мечом взял коня под узцы.

— Ты кто? — спросил он.

— Я Матвей, пермский князь! Мне нужен Мурад!

— Шибан поехал на охоту, его нет.

Матвей с высоты седла оглядывал табор. Вроде бы все повылазили из юрт, а Маши, младшей жены шибана, Матвей не видел. В досаде он оттолкнул татарина ногой и тронул коня обратно, но сразу за табором и увидел девчонку — она с ведром шла от реки.

Маша просияла при виде княжича, бросилась к нему, расплескивая воду.

— Так ты и вправду князь? — тараща синие глазища, радостно спросила она, глядя снизу вверх. — Ты к шибану приезжал, да? А где подарки?

Матвей вынул из-за пазухи и небрежно бросил ей пуговицу с яхонтом. И сразу пустил коня вскачь, не слушая, как девчонка кричит вслед: «Князь!..» — и еще что-то. Теперь Матвей был собою доволен.

 

Когда через несколько дней Матвея позвали к Пестрому, он решил, что кража его открылась. Сердце у княжича заколотилось тяжело и часто, лицо побледнело и стало неподвижным. «Пусть хоть режут — не сознаюсь», — угрюмо сказал себе Матвей. Но звал его не Пестрый — звал епископ Филофей.

Он сидел в горнице княжьего дома, тяжело опершись о посох, и кивнул Матвею на соседнюю лавку.

— Хочу поговорить с тобою, но не как с отроком, — раздумчиво начал он. — Надо бы мне называть тебя князем… Ты не против?

— Не против, — хрипло согласился Матвей.

— Недолго нам осталось делить власть с князем Федором Пестрым. Кто ж тогда будет править землей? Земля без князя не стоит. Отца твоего разбили, и он потерял уважение пермяков. Кому же нести венец? Тебе, больше некому. Поэтому я и называю тебя князем.

Матвей внимательно вгляделся в опущенное лицо филофея — печальное, озабоченное, доброе. Филофей не лукавил.

— Тебе ведь придется княжить труднее, чем отцу. Он сумел приручить пермяков миром. Но миром уже нельзя вернуть пермяков под твою руку.

— Я покорю пермяков мечом, — твердо сказал Матвей.

— Нет, — Филофей грустно покачал головой. — Это невозможно. Невозможно покорить людей, живущих в лесах, которых ты не знаешь, и владеющих таким же, как у тебя, оружием. С помощью меча тебе князем не стать.

Он замолчал. Матвей соображал, что ему ответить.

— Да и зачем тебе править мечом? — продолжал Филофей. — Меч тебе крепко понадобится для других дел, ведь вокруг столько врагов. Своими людьми ты должен править так, чтобы они тебе пособляли, а не противились. И с их помощью ты одолеешь врагов и добудешь себе великую ратную славу.

— Так что же ты мне хочешь посоветовать? — сердито спросил Матвей. Он чувствовал, что своими рассуждениями епископ огородил его со всех сторон, оставляя только один выход. Но какой?

— Князь Михаил создал свои правила княжения, по-своему умные. А теперь порядок, который учинил твой отец, рухнул под ударами московитов. Тебе надо строить новый порядок, покрепче. Хочешь, я научу тебя, как это сделать?

— Зачем тебе это надо? — подозрительно спросил Матвей.

— Мне жить рядом с тобою и под твоей рукой. Твоя сила — это мое спокойствие. Разве я не прав?

— Сила отца тоже была спокойствием пермских князей, и что?

— А ты умный отрок, — Филофей одобрительно улыбнулся княжичу. — Значит, пермские князья дали твоему отцу мало силы.

— А ты дашь больше?

— Больше.

— Отчего это?

— От того, что Христова церковь богаче и сильнее князьцов.

— Хочешь, чтобы я правил из-под рясы?

Филофей довольно засмеялся.

— Молодец! Ты все понимаешь, Матвей. Давай тогда начистоту. Я предлагаю тебе союз. Тебе нужны победы и слава, а мне — власть. Если у меня будет власть, я дам тебе войско, оружие, деньги, припасы; я закрою тебя собой от Москвы. Богатство татар велико, а земли за Камнем бесконечны — иди, добывай славу, забирай себе все! А я буду следить за порядком в твоей вотчине. Я могу даже не мелькать перед твоими глазами — сяду тихонечко в Усть-Выме. Правь сам! Ну, как тебе такой уговор?

— А что за порядок будет в моей вотчине?

— Я лишу власти пермских князей — с твоей помощью, конечно. Ты вели отныне собирать ясак не им, а храмам в их увтырах. Назначь вдвое высокий оброк, чтобы всегда иметь возможность скостить его. Вели порубить идолов и изгнать шаманов. Не слушай Москву, забирай в свою дружину сыновей пермских князьцов — они будут аманатами, заложниками. Изгони татар, чтобы пермякам неоткуда было попросить подмоги. Если бы твой отец дружил с епископом Ионой, то никогда бы не появился здесь Пестрый.

Матвей глядел, как епископ оживляется речами, и это ему нравилось. Епископ разговаривал с ним как равный, предлагал жизнь яркую и славную, не отягощенную скучными заботами.

— Я согласен, — твердо сказал Матвей. — Рыться в сундуках, слепнуть над ясачными книгами-это не по мне. Я хочу быть воином.

— Что ж, тогда ступай, князь, — облегченно сказал Филофей. — Готовься. Сначала нам надо дождаться, когда отсюда уберется Пестрый. А он уберется, когда уйдут татары. Думаю, ты сам знаешь, что отвечать татарам, когда они захотят уговорить или купить тебя.

Весь вечер, охваченный бурными мечтами о своем будущем, княжич ходил по заснеженному валу покчинского острога, глядел на Колву, на леса, на дальние темные горы, из-за которых поднимался угрюмый ночной мрак. Но перед стеной мрака светлел гребень Полюдовой горы, и Матвею чудилось, что он видит на вершине Полюда огромного всадника в броне с поднятым над головой мечом.

Следующим днем из татарского табора пришел гонец и, кланяясь, позвал Матвея в гости к шибану.

 

Шибан встретил Матвея возле юрты, согнулся, прижимая руки к сердцу, придержал стремя, пока Матвей спешивался. Вокрут шибана толпились воины, слуги, рабы, а за спиной Мурада Матвей увидел Машу, сиявшую от счастья и восхищенно глядевшую на него.

В своей юрте шибан усадил Матвея на кошму, сам поднес пиалу с мутно-белой бузой из кумыса.

— Много лет на этой земле мы, татары, и вы, русские, жили дружно…— начал шибан.

Матвей не слушал его, разглядывал юрту, ковры, развешенное оружие, посуду, самого шибана — крупного, грузного, еще не старого человека с косичкой бороды, в роскошном халате и меховой шапке, похожей на лодку, с хитрыми и злыми глазами на жирном лице, с перстнями на пальцах, неподвижно держащих дорогую фарфоровую чашу. Шибан говорил о небесной чистоте помыслов своих предшественников — Мансура и Исура; сетовал на жестокость князя Пестрого и равнодушие Михаила, отошедшего от дел; клялся в любви, призывая аллаха; сулил удачу и выгоду от дружбы с ним…

Но Матвей, по внушению епископа, уже решил, что татарам в Перми не быть.

— Не мне решать за старших — князя Федора и князя Михаила, — смиренно ответил он, в душе наслаждаясь самоуничижением.

— Ты слишком низко ставишь себя, князь Матвей, — пел шибан. — Чего бы не повелели те князья, что старше тебя летами, исполнится лишь то, чего пожелаешь ты. И на земле, и в небе здесь царит твоя воля. Окажи мне милость — я стану твоим данником навек, буду целовать следы твоих ног и с радостью отдам тебе все, чего захочешь: оружие, золото, камни, меха, коней… Вот, возьми то, что я мог бы утаить, ведь за такую вещь можно купить десяток рабов. Но я хочу, чтобы ты увидел честность шибана Мурада. Эту вещь моя ясырка украла у вашего князя…

Мурад протянул Матвею драгоценную пуговицу с кафтана Федора Пестрого. Матвей обомлел.

— Ясырка?.. — растерянно спросил он. — Раба?..

— Раба. У меня много и рабов, и рабынь — даже русских. Пойдем, я покажу тебе.

Мурад взял Матвея за руку, как маленького, и откинул полог. Смеркалось; хлопья снега падали на юрты, на толпу посреди майдана, на пылающее лицо княжича.

Люди расступились. На стоявшей в снегу скамье была растянута, привязанная за руки и за ноги Маша. Над ней с кнутом стоял голый по пояс, красный от мороза кат.

— Сейчас ее накажут за воровство, — сказал Мурад, положив руку на плечо княжича и глядя ему в глаза. — Но если ты захочешь, то можешь забрать себе ее и всех русских рабов тоже… Твой отец забрал себе русских рабов у шибана Мансура, когда оказал Мансуру услугу.

Матвей побледнел, как перед дракой. Ком бешеной ненависти вспух в груди, сдавливая сердце. Этот татарин решил, что он, пермский князь, может продать свою княжью волю, как краденую шапку? Он думает, что Матвей — отрок, слабак, еще не мужчина, который за слезы девчонки отдаст свое право?

Мурад кивнул кату, и тот, наклонившись, задрал на девчонке богатый халат, заголяя тело — посиневшее от холода, покрытое гусиной кожей. Толстая старуха-рабыня опустилась на колени, окутала подолом халата голову девчонки, обняла, точно защищала собой. Свистнул кнут, и на впалых девчоночьих ягодицах вспыхнула багровая полоса. Сдавленный крик, плач вырвался из-под руки рабыни, из-под халата на голове; плечи и ноги дернулись в ремнях.

Матвей смотрел, как секут Машу, остановившимися, тусклыми глазами. Разогреваясь движением, кат радовался, бил с оттяжкой. Кнут рвал живое, бьющееся тело, разбрызгивал по снегу кровь.

Матвей простоял до самого конца порки, дождался, пока бесчувственную девочку завернут в кошму и унесут, а потом вернулся в юрту к Мураду и выпил с ним пять чашек бузы, не хмелея; как дюжий мужик Шибан сам не выдержал своего испуга перед этим мальчишкой с каменным сердцем и глазами шайтана — сделал вид, что упился, и повалился на ковер. Матвей встал и ушел, вскочил в седло, понесся в снежное поле.

Под страшными кровавыми позарями северного сияния он выл и катался в снегу. А потом поднялся на ноги, вернулся в острог, бросил коня у коновязи и пошел обратно в татарский табор.

Стражник в длинной волосатой шубе опасливо отступил с его пути. Но княжич не свернул в юрту Мурада, прошагал в конец табора, где торчала юрта ясырей — старая, худая, облезлая. Он откинул полог и вошел внутрь.

Вдоль стен, завернувшись в тряпье, шкуры и обрывки кошм, тяжело спали рабы. Было тепло и смрадно. Посередке тлели угли очага. Рядом ничком лежала голая Маша. Толстая старуха с распущенными косами втирала ей в черные, вспухшие рубцы какое-то снадобье. Девочка, видно, была без сознания.

— Полог-то задерни, лампаду загасил, — пробормотала старуха без всякого удивления, словно и ожидала княжича.

Матвей подошел ближе, с отчаяньем глядя на Машу.

— Срам — на девку нагую смотреть, да смотри, — тихонько продолжала старуха, не поднимая головы. — Смотри да запоминай, какую муку она за тебя приняла, голубка моя… Не наше, не рабье дело это — в князей влюбляться… Не поверила она мне, коряге старой, поверила птичьему своему сердечку… Вот и растоптал ты сердечко, а над телом вслед за тобой татары надругались…

Матвей не умел сказать: «Простите меня», не мог встать на колени и потому молча, неподвижно стоял над старухой и девочкой.

— Она… выживет? — наконец хрипло спросил он.

— Молодая, живучая — выживет… Да уж лучше бы померла. Ты да ирод твой Пестрый, прогнали татар из Афкуля на Обве… Татары до лета жить пойдут на Сылву в Ибыр. А летом там всех нас продадут кого куда… Хорошо, коли купит ее какой вогулич или — остяк — эти, говорят, добрые… добрые, да бедные. А попадет бухарцам, или кипчакам, или в башкирский улус, или, не дай боже, в Чинги-Туру — пропала головушка, загубят и даже не похоронят по-человечески…

— Я… я выкуплю ее летом в Ибыре, — вдруг горячо зашептал старухе Матвей, и по лицу его, обжигая, потекли слезы. — Я всех вас выкуплю… Я княжеское слово даю… Я женюсь на ней, она княгиня будет…

Старуха отставила плошку с мазью, бережно укрыла девочку кошмой, достала бесчувственными пальцами уголек из очага и, закряхтев, поднялась. Она медленно обошла Матвея, как пень, и стала разжигать лампадку под иконой, висевшей на стене юрты.

— Уходи лучше, внучок, — равнодушно сказала она. — Или тебе своего горя мало, что ты князем родился?

 


Дата добавления: 2015-08-05; просмотров: 71 | Нарушение авторских прав


Читайте в этой же книге: Глава 15. Беспощадная | Глава 16 | Поганая скудельня | Глава 18 | Глава 19 | Глава 20 | Глава 21 | Глава 22 | Глава 23 | Глава 24 |
<== предыдущая страница | следующая страница ==>
Глава 25| Глава 27

mybiblioteka.su - 2015-2024 год. (0.023 сек.)