Студопедия
Случайная страница | ТОМ-1 | ТОМ-2 | ТОМ-3
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатика
ИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханика
ОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторика
СоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансы
ХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника

Глава десятая. — доброе утро, Бог

Читайте также:
  1. I. Книга десятая
  2. ВСТРЕЧА ДЕСЯТАЯ. О Добре и Зле
  3. Глава десятая
  4. Глава десятая
  5. ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
  6. ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

— Доброе утро, Бог! — хотел сказать Раздолбай, проснувшись на следующий день, но постеснялся. Вчерашняя эйфория скукожилась за время сна, и в существовании высших сил он уже сомневался.

«Мало ли совпадений бывает, — думал он. — Я хотел, чтобы все само разрешилось, и так вышло, но это ничего не доказывает. Да и голос этот тоже никакой не голос…»

— Я здесь! — напомнил о себе внутренний собеседник.

— Конечно, здесь. Куда ты денешься, если я сам с собой говорю?

— Раньше ты говорил себе что-то подобное? Например, когда хотел унизить священника на вокзале. Сейчас бы я сказал тебе: «Не делай этого, потому что ты ничего про это не знаешь и не имеешь права судить», а тогда у тебя и мыслей таких не было.

— Священники — суеверия.

— Ты ничего об этом не знаешь.

— Прикольно самому с собой общаться стало! — усмехнулся Раздолбай.

Он и раньше вел мысленные беседы, обдумывая ту или иную проблему, но это было, как играть в одиночку в шахматы, поворачивая доску туда-сюда. Теперь же за другую сторону как будто играл опытный шахматист, каждый ход которого был неожиданностью.

— С мамой помирись, — потребовал этот непредсказуемый партнер.

— Я с ней не ссорился.

— Она переживает.

— Сама первая накинулась.

— Ты улетел, не предупредив, и она накинулась. Если бы ты сразу ей все рассказал…

— Ладно, я поговорю. Но если она опять начнет пилить, пойдешь ты у меня со своими «умными» советами знаешь куда! — разозлился Раздолбай, не понимая, что с ним происходит.

Ему нравилось иметь внутренний голос, который обещает Диану, но совершенно не хотелось, чтобы тот начал им командовать.

— Голос в голове сильнее меня — это к психиатру! — сердился он.

— А обращаться к этому голосу с просьбой дать Диану — не к психиатру?

— Это разное.

— Просить можно только у того, кто сильнее. Хочешь просить, умей слушаться.

— Ну, это уже слишком!

Внутренний голос, призывающий слушаться, показался Раздолбаю шагом к сумасшествию, и он испуганно приказал ему замолкнуть. Голос исчез, словно его никогда не было. Сознание Раздолбая снова стало единым, и все мысли принадлежали только ему.

— Значит, я себя все-таки контролирую, — успокоился он. — Кстати, помириться с мамой — разумная мысль. Все равно я рано или поздно снова соберусь в Ригу, и надо ее к этому подготовить. А про голос надо будет с Мишей поговорить. Нормально это вообще — такие диалоги вести, или можно раздвоение личности заработать?

Мама жарила у плиты оладья с яблоками. Дядя Володя уехал на работу, и момент для разговора был подходящим.

Раздолбай пришел на кухню, заварил растворимый кофе и принюхался к душистому дыму со сковородки.

— Оладушки вкусно пахнут. Можно взять?

— Бери, я же тебе пеку.

— Мам…

— Ну?

— Ты про Диану зря плохо думаешь.

— Я про нее вообще ничего не думаю — много чести. Я про тебя думаю, почему таким эгоистом растешь.

— В чем эгоизм?

— Ты знаешь.

— Я тебе позвонил вечером, сказал, что я в Риге. Сразу предупредить не мог, потому что уехал спонтанно. Товарищ предложил — я согласился.

— Что за товарищи такие, которые на ночь глядя в другой город увозят?

— Мы про товарищей будем говорить или про мой эгоизм?

— А это все вместе! Сам растешь недорослем безответственным и товарищей таких выбираешь.

Раздолбай закатил глаза к потолку, с трудом удерживаясь, чтобы не наговорить маме резкостей. «Спокойно…» — снова напомнил о себе внутренний голос, и в памяти замелькали фрагменты воспоминаний — вот мама приезжает к Раздолбаю в летний лагерь и он мчится к ней навстречу, чтобы с разбега обнять ее… вот она ласково называет его медвежоночком… а вот дарит ему на десятилетие маленький сверток, в котором оказывается неказистая пластмассовая коробочка с двумя кнопками. Раздолбай разочарованно жмет на одну из них, и из-под дивана жужжащей черепахой выползает радиоуправляемый луноход на батарейках — он восторженно вокруг него прыгает, а мама смеется и целует его в макушку.

«Куда это все делось? — с грустью подумал Раздолбай. — Когда мама перестала быть самым любимым другом? Тогда, когда, заглянув в дневник, сказала ледяным голосом: «Поздравляю с первой тройкой»? Или когда после веселого дня рождения одноклассницы встретила их компанию на ночной улице и при всех потащила его, пятнадцатилетнего, домой за шиворот?»

— Мам… — начал он говорить, но в горле у него словно выросла преграда, в которую уперлись тысячи слов. Он хотел сказать, что, несмотря на ссоры, все равно ее очень любит. Любит больше всех, даже больше Дианы, потому что Диана пока еще совсем чужая, а ближе мамы у него никого нет. Он сказал бы это, но преграда в горле не пускала слова, и они стали прорываться через глаза непрошеными слезами, которые Раздолбай стыдливо поторопился скрыть.

— Я сейчас… — буркнул он и пошел в ванную, чтобы умыться.

Через шум воды он услышал частые звонки междугороднего вызова, стряхнул мысли о маме вслед за каплями воды с мокрых пальцев и бросился к телефону. Позвонила Диана.

— Привет, исполнитель безумных желаний, — сказала она со смехом. — Я рассказывала про твою выходку подружкам — они просили передать, что ты их герой.

Счастливый Раздолбай хмыкнул и начал разговор, который давался ему с угнетающим напряжением. Он не только не знал о чем говорить, но и каждой вымученной фразе придавал такое значение, словно от нее зависело, будет ли Диана дарована ему сию секунду, или он лишится ее навсегда. К счастью, она отвечала на его реплики долгими историями из жизни, и пока она говорила, он успевал придумать, что сказать дальше.

— Однажды в детстве я ехала в трамвае, и вдруг в него вошел трубочист, — мурлыкала она после того, как он выжал из себя сентенцию, что все безумные желания сбываются, если хорошо загадать. — Настоящий трубочист весь в черном и с инструментами. А в Латвии есть примета, что если покрутить пуговичку у трубочиста и загадать желание, то оно сбудется. Я подошла к нему и спросила: «Дяденька, можно я вас за пуговичку покручу?» «Девочка, а за что ты еще хочешь меня покрутить?» — спросил он. Я ему объяснила, в чем дело, и он разрешил. А потом, когда собирался выходить, подошел ко мне и сказал: «Девочка, никогда не подходи к трубочистам и не крути их за пуговицы, потому что желание все равно не исполнится».

— Я открою тебе другую примету: чтобы желание исполнилось, надо покрутить за пуговичку меня, — разродился Раздолбай удачной, по его мнению, шуткой и посмотрел на часы.

По наущению Мартина, разговор не должен был превышать десяти минут и закончить его полагалось первым. — При случае я предоставлю тебе такую возможность, а сейчас прости — пора мчаться в институт, — выпалил он и повесил трубку, лишь только Диана промяукала: «Тогда, пока».

«Для первого раза неплохо», — похвалил он себя и спросил внутренний голос:

— Ну, что скажешь?

— С мамой все-таки помирись.

— Ладно, я сейчас добрый.

Он вернулся на кухню и, поглощая яблочные оладья, сказал маме, что просит прощения, если заставил ее волноваться, и не хочет, чтобы она считала его эгоистом.

— Мам, вспомни, сколько раз я квартиру убирал, — выложил он непобиваемый козырь. — Вы с дядей Володей уезжали, я всегда к вашему приезду чистоту наводил и обед готовил. Эгоисты разве так делают?

— Сыночек, я не говорю, что ты во всем эгоист, — пошла на попятную мама. — Просто иногда совсем обо мне не думаешь.

Я-то прощу, а будешь потом с женой жить, она каждое твое безразличие на заметку возьмет. Не успеешь оглянуться, и нет у вас никакой любви. Я же хочу, чтобы ты был счастлив, чтобы у тебя хорошие отношения были. Вот и учись пока что на мне.

— Если хочешь, чтобы у меня были отношения, зачем тогда про Диану говоришь плохо?

— Мне просто странно, что ты к ней за тридевять земель сорвался, да так, что про мать забыл. Я не спрашиваю, что там между вами случилось на отдыхе, но чувства чувствами, а голову терять нельзя. Иначе ударишься потом сердцем так, что куски не склеишь. Я вот волнуюсь за что.

— Мам, ничего между нами не случилось. Просто понравилась девушка, и друг меня к ней на день свозил. У меня денег не было, у него были, он это… премию получил на работе.

— Ну, хороший друг.

— Хороший. Прости еще раз, если тебя расстроил.

— Я все поняла, сыночек, больше только не делай так. Всегда предупреждай заранее. Сейчас подожди… Дам тебе тряпочку, которую из Франции привезла.

Мама сходила в спальню и принесла Раздолбаю сверток, в котором оказалась майка с косматым страшилищем — символом его любимой «Железной Девы».

— Ух ты, с «Life after Death» рисунок[57] — самый крутой у них! Мам, спасибо!

Раздолбай поцеловал маму в щеку и ощутил то самое чувство, с которым в десять лет прыгал вокруг лунохода. Оказывается, ничего никуда не делось — мама по-прежнему была самым любимым другом, стоило только сделать шаг ей навстречу.

— Ну, Бог, ты даешь! — с улыбкой думал он по пути в институт. — Сам бы я никогда не начал этот разговор с мамой, ты подсказал. Неужели ты все-таки есть?

— Конечно, есть, — отозвался внутренний голос.

— И если тебя слушаться, все будет получаться к лучшему?

— Всегда.

— Я буду! Мне понравилось.

Новое ощущение казалось Раздолбаю таким значимым, что его распирало желание с кем-нибудь поделиться, и прямо из института он позвонил Мише, нарушив их уговор никогда не тревожить его до вечера.

— Миш, прости. Занимаешься?

— Конечно. Что-то случилось?

— Я в Бога поверил, решил тебе об этом сказать.

— Ну, поздравляю… Как-то у тебя это неожиданно, хотя… так оно чаще всего и происходит.

— Я прямо чувствую, что он есть! Мысли в голове разделились, как ты говорил, на два голоса. Один мой, а другой тоже мой, только мне кажется, что это он говорит моими мыслями. У тебя было такое?

— У меня это состояние все время, я с ним живу.

— А это не опасно? Ну, там… раздвоение личности?

— Нет. Это очень приятное чувство, с которым никогда не бывает одиночества. И этот голос всегда подсказывает, как правильно поступать. Надо только, чтобы хватало сил его слушаться, потому что иногда он очень трудных поступков требует.

— Я понимаю! Сегодня я с мамой не хотел мириться…

— Слушай, прости, давай ты в гости придешь, и мы поговорим об этом. Я все-таки занимаюсь сейчас.

— Конечно! Извини, что тебя оторвал.

Раздолбай повесил трубку и подумал, что раньше за такой скомканный разговор мог бы обидеться. Теперь же мудрый внутренний голос словно подарил ему новую способность подключаться к чувствам других людей. Он с легкостью поставил себя на место Миши и не только не обиделся, но даже упрекнул себя за то, что не отложил звонок до вечера. Его переполняло благодушие. В груди было тепло, словно кто-то ласковыми нежными ладонями согревал сердце.

«Надо сделать какое-нибудь доброе дело, — подумал он. — Бог любит добрые дела, и если я хочу, чтобы он помог мне с Дианой, надо сделать что-нибудь доброе. Когда я последний раз это делал?»

Он порылся в памяти и растерянно обнаружил, что ни одного доброго дела не может вспомнить. Иногда он помогал маме, но внутренний голос наотрез отказывался признать добротой хождение в магазин и уборку квартиры, вменяя это в обязанности. Открытие обескуражило. Раздолбай всегда считал себя добрым парнем и вдруг понял, что похож на зануду, который претендует быть остряком, хотя за всю жизнь не смог никого рассмешить. Желая это исправить, он стал прицельно выискивать повод открыть счет добрым делам и в метро помог пожилой женщине поднять по лестнице тяжелую сумку.

С гордостью выложив свой поступок перед «внутренним Богом», он ждал одобрения, но Бог поморщился, как нумизмат, которому предложили взять в коллекцию простецкий пятак.

— Не делай ничего специально, — услышал в себе Раздолбай. — Диану ты получишь и так, потому что просил ее.

— А добрые дела?

Молчание.

Веря, что раздвоенные мысли — это диалог с Богом, Раздолбай в то же время считал себя дирижером этого диалога и попытался призвать голос к ответу, приложив мысленное усилие. Бог оказался своевольным и если уж молчал, то молчал. Получалось только озвучить его от себя, и в банальном высказывании: «Делай добрые дела просто так, и тебе зачтется» Раздолбай сразу распознал собственные мысли, а не мудрый отклик свыше. Он еще раз попросил внутренний голос подсказать, что делать, и вдруг осознал, что ему предоставлена свобода — Бог не ждет от него нарочитой доброты, ничего за нее не обещает и не ставит в зависимость от добрых дел то, что уже обещано.

— Ладно, представится случай, я себя проявлю, — решил Раздолбай, перестав смотреть по сторонам взглядом одержимого тимуровца.

С этого момента внутренний голос начал затихать. Сначала он прекратил вступать в диалог первым и только отвечал на вопросы. Потом сам Раздолбай стал обращаться к нему все реже. Восторг открытия «Бог существует!» тускнел под наносной толщей сомнений, и вскоре Раздолбаю стало даже стыдно за свои порывы.

«Сам с собой разговаривал, а выдумал хрен знает что. Мартину сказать — засмеет», — думал он через неделю после того, как, проснувшись утром, хотел сказать: «Доброе утро, Бог!»

Когда затих внутренний голос, Раздолбай лишился уверенности, что у него получится покорить Диану. Придумывая для нее новый сюрприз, он все время спотыкался об страх приложить много усилий и ничего не добиться, но сдаться уже не мог. Красиво прилететь один раз и сразу после этого отступить было совестно и перед ней, и перед собой, и даже перед мамой, которая после доверительного разговора рано или поздно спросила бы: «Что с твоей рижской девушкой?» Одну за другой он отбрасывал красивые, но трудозатратные идеи — постучаться к Диане в окно с лестницы пожарной машины и подарить цветы, арендовать в старой Риге карету и встретить ее после школы, выучить латышский язык и обратиться при ней к официанту… Наконец, он придумал нарядить тридцать первого декабря у двери ее квартиры новогоднюю елку. Сюрприз показался ему сногсшибательным и в то же время не требующим большого труда. Чтобы зря не надоедать, он решил до Нового года не появляться, а напоминать о себе в оставшееся время придумал письмами. В библиотеке дяди Володи был букинистический письмовник конца прошлого века с образцами челобитных «превосходительствам» и «сиятельствам», и в романтическом разделе были собраны любовные послания, написанные высоким старинным слогом. Раздолбай выдумал себе роль моряка, уплывшего к далеким берегам на паруснике, и отправил Диане письмо, которое начиналось так: «Милостивая сударыня! Вот уже третьи сутки наш трехмачтовый бриг бороздит просторы Атлантического океана, и я даже не знаю, когда доведется ступить ногою на твердую землю. Благодарю небеса, что наш капитан погрузил в трюм достаточное количество почтовых голубей, кои способны будут время от времени доставлять Вам весточку…» Дальше следовала переписанная из письмовника вязь про волнение-томление, и заканчивалось послание намеком на чудный образ, который помогает «переживать однообразие морских будней средь свинцовых волн». Постскриптумом Раздолбай пообещал привезти из-за океана «премилые безделицы от аборигенов» и тут же стал ломать голову, на что эти безделицы покупать.

Он почти никогда не просил деньги у родителей. Карманную мелочь дядя Володя сам давал ему с четвертого класса, и тогда же у него появился деревянный бочонок-копилка. Все, что скапливалось в этом бочонке, шло на увлечение моделями самолетов. Завтраки в школе были бесплатными, одежду и проездной покупали родители, и кроме как на самолеты тратиться было не на что. Чем тяжелее становился бочонок, тем ближе был день, когда Раздолбай мог отправиться в «Детский мир» и вернуться оттуда, счастливо поглаживая в пакете коробку с Ту-144 или Су-7. Дорогие покупки, вроде фотоаппарата и увеличителя, мама оплачивала отдельно от семейного бюджета, откладывая алименты, которые присылал для

Раздолбая родной отец. Из этих же денег она выдавала иногда пять рублей на пленку, реактивы и фотобумагу. Несмотря на способности к рисованию, фотографировал Раздолбай средне, но дядя Володя хотел, чтобы у него было как можно больше полезных навыков, и даже приглашал в гости маститого фотографа, который открывал кое-какие секреты.

Зачем нужно больше пяти — семи рублей в месяц, Раздолбай не знал, пока не начал увлекаться хэви-металом и курить. Сигареты можно было таскать у дяди Володи и отжимать на них немножко денег за счет сэкономленных фотореактивов, а вот чистые кассеты для подаренного на шестнадцатилетие магнитофона стоили столько, что ни отжать, ни попросить на них было немыслимо. Три рубля казались Раздолбаю предельной суммой, которую можно единовременно принять из рук мамы, не чувствуя себя презренным мажором, а одна кассета стоила в три раза больше. Раздолбай готов был смириться, что своей музыкальной коллекции у него никогда не будет и придется выпрашивать записи у Маряги, чтобы только послушать, но тут произошел случай, который не только помог ему обзавестись приличным количеством собственных кассет, но и надолго подарил денежную независимость.

Стены комнаты Маряги были сплошь обклеены черно-белыми фотографиями зарубежных рок-групп. Маряга собирал эти фотографии не один год, выменивая их у таинственных знакомых, которых называл «мои кореша по металу», и они были предметом зависти всех гостей. Каждый знал, что одна фотография стоит не меньше трешника, поэтому комната Маряги воспринималась многими как распахнутая сокровищница. Новообращенному «металлисту» Лехе Пуховлеву по кличке Пух стало в этой сокровищнице по-настоящему плохо. Он не мог уйти, гладил фотографии пальцами и нешуточно задыхался, теребя воротник водолазки.

— Дай! — взмолился он наконец, глядя на Марягу взглядом голодной псины.

Маряга расхохотался.

— Дай на один день! Я перефотографирую как-нибудь, а тебе за это… тебе дам… Я тебе десять своих кассет отдам!

К удаче для себя Раздолбай присутствовал при этой сцене, и не зря дядя Володя хотел, чтобы у него были полезные навыки.

— Если надо, я за пару кассет могу хорошие копии сделать, — ненавязчиво предложил он, прикинувшись простачком.

Сделку заключили немедленно, скрепив парой стопок ликера, который Маряга привычно отлил из бара своего папы. Фотографии были уложены в дипломат и бережно, как алмазное колье, доставлены к Раздолбаю.

— Испортишь хотя бы одну, заплатишь бабки и не дам тебе больше никакой музыки, — пригрозил Маряга.

Через день Раздолбай вернул фотографии в целости и сохранности. Маряга водрузил на свою полку десять пуховских кассет, выбрал из них две самых потрепанных и небрежно протянул Раздолбаю, а счастливый Пух вприпрыжку побежал превращать свою комнату в копию Марягиной сокровищницы. Все были довольны, а больше всех — Раздолбай. Маститый фотограф давно научил его делать дубликаты фотографий, и получить полный дипломат вожделенных для многих снимков было все равно, что добыть машинку для рисования денег. С каждой фотографии Раздолбай отпечатал контактный негатив, с которого напечатал позитивный дубликат для Пуха, и никто не мог запретить ему делать потом с этих негативов бесчисленное количество копий на продажу.

За ценой Раздолбай не гнался. Фотографии шли у него в школьном туалете по рублю, и вскоре каждый пионер, сэкономивший на мороженом, имел у себя дома сокровища, доступные раньше только избранным. Понимая, что Маряга, узнав об этом, выбьет зуб или два, Раздолбай говорил покупателям, что рок-группы на фотографиях запрещенные, и если их увидят, то комсомола пионерам не видать и хорошей характеристики тоже. Угроза была недалека от реальности, пионеры боялись и прятали снимки, как наркотики на таможне.

Дубликатами Марягиного достояния Раздолбай торговал целую школьную четверть. Он заставил кассетами длинную полку, повесил на стену цветной плакат «Айрон Мейден», стал покупать у таксистов Мальборо и совсем забыл, что такое брать деньги у родителей. Принимать от мамы трояк, зная, что рублями и трояками набит пухлый конверт под матрасом, ему было неловко. Деньги давали незнакомое раньше чувство свободы. Когда дома никого не было, он доставал конверт, теребил пачку мятых купюр и наслаждался ощущением, что может прямо сейчас, никого не спрашивая, пойти и купить себе все, что хочет. На самом деле в конверте было не так много денег, но в шестнадцать лет желания Раздолбая не выходили за пределы кассет, сигарет и пиццы в пиццерии, куда его все равно после шести вечера не пускали. Когда все пионеры-металлисты завесили комнаты фотографиями и перестали их покупать, он даже не огорчился, что денежная река иссякла. Кассет у него стало поровну с Марягой, цветной плакат на стене приятно ласкал чувство избранности, а сигарет, если не тратиться на «Мальборо», можно было купить на пять лет вперед. Содержимое конверта удалось растянуть надолго, и последние двенадцать рублей Раздолбай даже прихватил с собой в Юрмалу, присовокупив к подаренной родителями сотне.

Поступив в институт, Раздолбай думал, что его благополучие продолжится за счет стипендии, но не тут-то было. Покорение Дианы предполагало «свою жизнь» с полетами на самолетах, номерами в гостиницах и «премилыми безделицами», так что стипендии на это не могло хватить, даже если почти все откладывать. По подсчетам, один только новогодний сюрприз обходился в девяносто рублей, и то если останавливаться в гостинице Baka. Раздолбай ностальгически вздохнул, вспоминая, как пару лет назад приходил из школы с карманами, полными денег. Теперь покупать черно-белые фотографии не стали бы даже лохи — ценились только цветные вырезки из журналов и фирменные развороты. Плакат «Айрон Мейден» оторвали бы с руками за те же двадцать рублей, которые он когда-то стоил, но расставаться с ним было жалко. Один раз его уже приходилось снимать со стены, чтобы обновить обои, и без него в комнате стало одиноко, словно ушли хорошие друзья. Раздолбай мысленно перебирал собственность, прикидывая, что можно продать. Магнитофон даже не рассматривался, за продажу фотоаппарата мама устроила бы скандал, а больше ничего ценного у него не было. Хотя…

Он полез под шкаф и вытащил коробку с железной дорогой. До увлечения самолетами это была его любимая игрушка, и он мог часами лежать на животе, наблюдая, как поезд из тепловоза и семи вагонов бегает по выложенному на полкомнаты овалу рельсов. Такие дороги были предметом коллекционирования, так же как самолеты или копии автомобилей, и в закутке «Детского мира» таилась нелегальная толкучка, где среди всего прочего покупали и обменивали товары для железнодорожного макетирования. Рельсы и стрелки там спрашивали всегда и брали охотно. Раздолбай стал пересчитывать, сколько у него рельсов, и сам не заметил, как разложил железную дорогу на полу. Его словно перебросило в детство. Он вспомнил, как после игры вытирал свои любимые вагончики носовым платком и раскладывал их по коробкам, словно по колыбелям, счастливый, что у него есть такая игрушка. Пытаясь воскресить это чувство, он взял в руки тепловоз и чуть не заплакал, представив, что больше никогда не сможет его запускать.

— Господи, продавать или нет? — обратился он к внутреннему голосу.

— С глупыми ничтожными вопросами не обращайся ко мне, — строго ответил голос.

От этой неожиданной строгости внутри себя Раздолбаю стало еще грустнее. Он поставил на рельсы весь поезд, подключил трансформатор и отправил тепловозик в путь. Игрушечный состав резво побежал вперед, но смотреть на него было почему-то абсолютно не интересно. Раздолбай даже удивился, насколько бессмысленным показалось ему когда-то любимое развлечение.

— И так со всем в жизни будет, — зачем-то шепнул внутренний голос.

— Ну тебя на фиг! — обозлился Раздолбай. — И так грустно, а ты еще добавляешь.

Железную дорогу он решил продать и, сложив рельсы в целлофановый пакет, отправился в «Детский мир».

Громадное здание, напротив которого высился памятник Железному Феликсу, Раздолбай хорошо знал. Трудно было подсчитать, сколько раз он бывал здесь за время своего увлечения самолетами. Модели продавали редко, и за каждой приходилось подолгу охотиться. Толкучка коллекционеров была в закутке между колоннами, справа от огромных часов в виде терема, висевших под крышей универмага и каждый час собиравших толпу детей с родителями. Дети со скучающим видом смотрели на выезжавшие из терема фигурки, но родители почему-то верили, что преподносят им невероятное диво и радовались за двоих.

Коллекционеры никак себя не обозначали, и непосвященный человек мог запросто пройти мимо, даже не заметив, что пробирается через черный рынок. Только знающий взгляд выделял в хаотичной толпе островок спокойных людей, которые никуда не спешили, никого за собой не тащили и не пытались с отчаянием в глазах ориентироваться в лабиринтах громадного магазина. Можно было подумать, что они встали отдохнуть, но сосредоточенные лица выдавали активную занятость. То и дело к ним кто-нибудь подходил, что-то тихо спрашивал и получал такой же тихий ответ. Иногда на миг открывался чей-нибудь дипломат и мелькали глянцевые бока машинок или сине-желтые коробки с вагончиками. Раздолбай не раз наблюдал за этим рынком и знал, что нельзя подходить со своим товаром к первому встречному. Нужно было поболтать с парой знакомых, засветиться за своего и только тогда выкладывать, с чем пожаловал. К новичкам относились здесь свысока, запросто могли нахамить и реальную цену ни за что не давали. Знакомых у Раздолбая не было, поэтому он встал в отдалении и стал высматривать, с кем можно внаглую заговорить как с приятелем.

Большинство коллекционеров были мужчинами лет за тридцать с повадками тертых калачей, и подходить к ним запанибрата было чревато грубостью. Раздолбай искал кого-нибудь ближе к своему возрасту и остановил выбор на парне лет двадцати с копной рыжих и таких жестких волос, что казалось, на его голове растрепали моток медной проволоки. Парень подпирал спиной колонну, поставив ногу на фибровый чемоданчик с битыми железными углами, и вроде бы стоял просто так. С такими чемоданами обычно возвращались из армии дембеля, но Раздолбай понимал, что это коллекционер, видя, как уважительно здороваются с ним тертые калачи за тридцать. Он отвечал им приветливой улыбкой, и было в нем что-то располагающее.

— Привет, слушай, вот не думал, что тебя здесь встречу! — радостно сказал Раздолбай, подходя к парню и протягивая ему руку, которую тот машинально пожал. — Помнишь меня?

Парень заулыбался.

— Помню, конечно, — заговорил он высоким скрипучим голосом, растягивая слова на гласных. — У Сережи память на лица феноменальная. Сережа помнит, что тебя никогда не видел. Тебе как, надо чего или обознался просто?

От того что парень иронично говорил о себе во втором лице и смотрел хоть и насмешливо, но дружелюбно, Раздолбай сразу почувствовал к нему симпатию.

— Мне надо узнать, не нужно ли что тебе, а то вдруг у меня есть, — сказал он, включая бывалого, и пояснил: — Я тебя по ошибке за друга принял, но, раз подошел, может, о делах потрем?

— О делах с Сережей потереть можно. Сереже все надо, если на этом навариться можно. У тебя что?

— Дорога шестнадцать миллиметров. Рельсы, стрелки.

— Дорога, это тема! — оживился парень. — Дорогу я себе сам для души собираю. Рельсы мне все время нужны. У тебя какие? А то немцы, суки, сначала гладкие шпалы вместо рифленых делать стали, потом прямые поставлять прекратили, теперь взяли, объединились — больше, наверное, вообще никаких рельсов не будет.

— У меня и круглые и прямые. Все рифленые.

Раздолбай достал одну рельсу и показал.

— Ну, ты — клад, слушай. Я у тебя все сразу возьму, даже торговаться не буду. Где ты их откопал? Таких уже лет шесть не делают. По рублю за звено устроит?

Раздолбай не представлял, сколько стоят на толкучке рельсы, но знал, что сразу хорошую цену никто не дает.

— Я пойду еще поспрашиваю.

— Да стой ты, елы-палы. Я же тебе сказал, что торговаться не буду. По двушнику за звено даю, но это предел, потому что я на железке двинутый. Так тебе за них больше полторашки никто не даст, можешь идти спрашивать.

Теперь было похоже, что цена реальная. Раздолбай принес с собой полсотни звеньев, и денежная проблема решалась полностью. А ведь были еще вагоны и стрелки! Чтобы узнать на них цену, Раздолбай решил познакомиться с Сергеем поближе.

— Большой макет у тебя? — спросил он, передавая пакет с рельсами в обмен на четыре хрустящих четвертака.

— Макетик у меня знатный — на полкомнаты. Реки там, озера, мосты… Все свободное время уходит, жаль только его мало.

— Учишься, работаешь?

— Какая учеба, смеешься, что ли? — фыркнул Сергей. — Учатся у нас только те, кому ума не хватает. Главное, от армии откосить и деньги делать, если голова на месте. Работать устроился приемщиком макулатуры — книжку-то трудовую надо иметь. Работа на первый взгляд для алкашей, но если голова нормальная — очень даже хорошая работа. Шоферу с типографии бутылку ставишь, он грузовик бумаги пригоняет. Продает нам по копейке за килограмм. Что ему — пять тонн, считай, полтинник — треть зарплаты, плюс бутылка. А мы с корешами эту типографскую бумагу разгрузим, расфасуем и как макулатуру по пять копеек за килограмм оформим. Один грузовик — две сотни в кармане, а у нас в день два-три грузовика бывает.

Сергей оказался разговорчивым. Раздолбаю достаточно было время от времени поддакивать, и речь его собеседника тянулась непрерывным скрипом, словно кто-то медленно вращал тележное колесо.

— Голова есть — деньги будут. Главное — качать «навар» с каждой мелочи. Ношу я, например, японские часы — так я их покупаю за сотню, полгода ношу, за полторы сотни кому-нибудь впариваю. Потом другие часы покупаю. И так все — видаки, кассетники… И дело-то, если разобраться, не в деньгах, а в интересе всех этих сделок. Нравится доставать то, чего ни у кого нет, и не просто доставать, а с выгодой. Я вот не понимаю, как люди на Западе живут? Можно с тоски сдохнуть! Ну, какой интерес есть апельсины, если их на каждом углу продают? А у нас поесть апельсинов — это целый бизнес! Два ящика по знакомству купил, один за двойную цену скинул, бабки отбил — второй ящик бесплатный. Кушай на здоровье, друзьям в больницу неси. Или какой у них интерес курить свое «Мальборо»? Это же просто курить и ничего больше. А у нас курить «Мальборо» — это статус. Простые люди «Мальборо» не курят, у них зарплата — десять раз на такси съездить. Чтобы курить «Мальборо», надо те же апельсины ящиками продавать. Голову на плечах иметь надо, чтобы «Мальборо» курить! Хотя и без головы можно… Карманники у нас ходят тут — тоже «Мальборо» курят. Но они руками работают, а не головой. Хорошо работают. Карман режут копейкой наточенной. Моментально. У них ловкость такая — шутки ради могут молнию с брюк вырезать. Продавщицы наши, малолетки из ПТУ, получку обычно за чулок засовывают, а приходят домой — нету. Понял? Из чулок вырезать умудряются! У приятеля моего из «аляски» бумажник вынули, да еще карман обратно застегнули на пуговку. Ну, у меня-то не вынут, я их всех в лицо знаю. Часто со стороны вижу, как работают, глаз радуется. Ты бабки подальше спрячь, а то у них глаз наметан. Они кого попало не трогают — видят человека по лицу, если у него деньги есть. У кого с собой больших денег нет, тот идет себе спокойно. А у которого в кармане «косой» лежит, тот за этот карман так держится — руки чешутся тиснуть, чтоб не держался. Ну и тискают. И держаться уже приходится, чтобы дырку на месте кармана прикрыть, потому что оттуда вместо «косого» трусы в цветочек торчат.

Сергей заразительно хохотнул и продолжил.

— Бывают иногда на этих карманников рейды. Вот под аванс или в получку идет пара в штатском. Они всех местных карманников в лицо знают. Раз, видят, к тетке пристроился. Подойдут, а тот сразу изображает, что он онанист. Ну, онанист не онанист, а кошелек в кармане — улика. Туда-сюда, понятых. Правда, пока понятых найдут, кошелька на месте может не оказаться, но бывает вовремя. Тогда заметут. Придется ментам в лапу давать, а потом всех подряд шерстить — отрабатывать. С рук не меньше, чем с головы, иметь можно, но сложнее. Это же какая ловкость нужна! У них руки, как у шулеров. Знаешь, почему те все время новыми колодами играют? Они трещинки на картах пальцами запоминают и, когда сдают, уже знают у кого что. Хочешь научиться, кстати? У меня знакомый есть. За пять «косых» научит, будешь потом с лохами играть, за месяц вернешь все деньги. Он мне предлагал, но я больше головой люблю.

— Вагоны для макета тоже с головой покупаешь? — подтолкнул Раздолбай беседу в нужное для себя русло.

— Стараюсь, но с этим сложнее. Говорю же, я на железке двинутый, веду себя неадекватно. Вот как с твоими рельсами — мог тебя на рубль с полтиной прожать, но даже не заморочился. Да и нельзя все бабками мерить, должно быть что-то и для души. На днях, прикинь, цистерну со сторожевой будочкой за сороковник взял! Раньше таким цистернам красная цена была чирик, но немцы стали их без будочек выпускать. Была цистерна с будочкой, а теперь точно такая же, но без будочки — некомплект. Некоторые гниды эти будочки отдельно по пятерке толкали. Отдирали где-то и по пятерке. Потом они тоже кончились. Я комплектную цистерну с будочкой увидел, перебил у всех цену, за сорокешник забрал. Знаю, что переплатил, а мне по фигу — десять раз эти бабки на чем-нибудь другом наварю, а цистерна на полке стоит — радует. Обычно я по чирику десять одинаковых вагонов беру — один в коллекцию, пару на обмен, остальные здесь по тройной цене скидываю. У меня в разных городах связи есть. Сейчас из Свердловска прямо с торговой базы чемодан паровозов припер. Чуть грыжу не получил! Они тяжелые, суки, там же свинец внутри, а носильщику не доверил. Зато продам — пальцы сотру, пока бабки сосчитаю. Продавать под праздники хорошо. Под Новый год приходишь аккуратненько с чемоданчиком. Стоишь. Подходит дядя с карапузиком. Вагончики есть? Есть. Открываешь чемоданчик, у карапузика глаза прр-рр во все стороны. Папа тоже рот разинет, за кошелек держится. Скажет карапузику: «Выбирай». А тот пальцем — это, это, это, это… Новый год — неудобно дитя обидеть. Отсчитает папа «красненьких», про себя проклянет все и отвалит. А там уже другой карапузик на подходе, другой папа отсчитывать будет. Порой жалко их, отсчитывают-то от зарплаты, небось.

— Менты к чемоданчику не докапываются?

— А чего менты? Менты нас не трогают — знают, что все равно ничего не докажут. Я, видишь, дипломатом из крокодиловой кожи не понтуюсь, как некоторые, чемоданчик у меня неприметный, может, там носки-трусы грязные. Ну, даже подойдет мент, спросит: «Что это вы, молодой человек, стоите здесь с чемоданом вагончиков?» Стою, друга жду — меняться. «А не продаете ли вы эти вагончики по тройной цене?» А двух свидетелей сюда! А незаинтересованных! А с документами! Главное — законы знать. Не найдет он таких свидетелей, а если и найдет, не станут они два часа мурыжиться, пока он протокол составит. Говорят, сейчас можно видеозапись использовать, но это на бумаге только. Вон, я под телекамерой стою. Думаешь, там что-нибудь записывают? Если и был там видак, на нем уже давно на какой-нибудь хате «Рэмбо» смотрят. Эта камера, чтобы дураков отпугивать. Умные люди на такие вещи не реагируют, а очень умные и камеру эту открутят да загонят. Ментам, пока сверху проверки нет, все до фени. А когда проверка — туши свет. Забрали меня один раз и с ходу валюту пришили. Еле отвертелся. Я такими делами близко не занимаюсь. Крупные махинации, за раскрытие которых ментов сверху поощряют, кончаются однозначно — заметут, и не сразу поймешь, сколько дали. Я что помельче: часики, штанишки, аппаратурка. Ну, и главное, конечно, для души — рельсы, вагончики… Эх, показать бы тебе мой макет! Пять станций там, депо, стрелок больше, чем на Москве-сортировочной. Полки все книжные вагонами-паровозами занял. Мать почитать захочет — цап рукой, а там вместо какого-нибудь Толстого цистерны новые. Но разве она тронет чего? Она же знает, что я за вагоны убить могу. Ты только не думай, я не тронутый. Тронутые — это которые со своей коллекции ничего не имеют, им от нее один вред. Тронутый придет домой, уставится на свои вагоны, на которые каждый месяц ползарплаты спускает, и все. А мне от коллекционирования реальная польза — я с этого хорошо живу. По закону — это вроде бы спекуляция и меня сажать надо, но вдуматься — менять надо этот закон. Каждый коллекционер, если он не тронутый, то он спекулянт. Да любой увлеченный человек вынужден спекулянтом быть, иначе он на своем увлечении разорится! Возьми, к примеру, музыку. Я не меломан, но когда с макетом вожусь, люблю слушать хорошую запись на хорошей аппаратуре. Сколько аппаратура стоит, я вообще молчу. У меня усилитель не выпендрежный, наш, советский, в магазине стоит шестьсот пятьдесят рублей и четвертак сверху, потому что хрен купишь. Я спросил бы умников, которые законы пишут, — вы такие цены специально придумываете, чтоб людей спекулянтами делать и сажать потом? Потому что на реальную зарплату музыку можно только из радиоточки слушать — «Говорит Москва, московское время — вам пора на работу». Запись хорошая — значит, с пластинки. Любой пласт, если не считать говна, что «Мелодия» штампует, от полтинника до сотки на «толчке» вроде нашего. Покупает себе продвинутый чел такой пласт, сразу начинает его отбивать — дает знакомым писать за пятерку. А теперь скажи, вот я с начала года записал себе больше сотни пластов и за каждый по пятерке платил — мне что, надо было пятьсот с лишним рублей выкинуть, или у меня головы нет? Ставлю пару двухкассетников, нахожу клиентов, у которых знакомых с пластинками нет, и по трешнику за сторону кассеты гоню им. Я с макетиком для души вожусь, музыка играет, бабки капают. Ты, кстати, слушаешь чего-нибудь? У меня список с собой, могу показать.

— Хэви-метал.

— Ну, это сейчас все слушают, этого добра навалом. Смотри.

Сергей вытащил из нагрудного кармана джинсовой куртки несколько сложенных вчетверо тетрадных листов и протянул Раздолбаю. На листах каллиграфическим почерком были написаны названия групп и альбомов. Многие ансамбли, которые Раздолбай знал по одному диску, были представлены в этом списке полными дискографиями.

— Ни хрена себе!

— Хочешь чего-то отсюда — давай кассету, давай трешник — будет запись.

Раздолбай мысленно умножил на три все, чего бы ему хотелось, и побоялся никогда не доехать до Дианы.

— Трешник не знаю… — промямлил он, теребя листок. — Я все так спущу на музыку.

— А ты тронутый, что ли? Зачем спускать, если поднимать можно? Найди лохов, у которых нет знакомого с таким списком, и пиши им сам по двушнику. Можешь себе мой список оставить и как свой показывать. Они выберут, ты к их двушнику рублевич добавишь, а дальше твоя запись на тебя работать будет.

У Раздолбая захватило дух, словно Сергей распахнул перед ним кладовую с золотыми слитками. Бывшие пионеры, а теперь уже комсомольцы, которым он продавал фотографии, еще доучивались в его бывшей школе. Чтобы снова плыть в денежной реке, достаточно было прийти со списком в школьный туалет и собрать там старых знакомых. Если дипломат с фотографиями стал когда-то машинкой для рисования денег, то музыкальный список тянул на философский камень.

— Я смотрю, ты въехал, — усмехнулся Сергей. — Добро пожаловать в клуб спекулянтов. Хотя мерзкое это слово… Почему спекулянт? Мы что, муку из-под полы в войну продаем? Нормальное слово есть — бизнесмен. Это же целое искусство! Когда человек хочет тебе продать, у него в голове одно; когда купить — другое; когда поменяться — третье. Каждый хочет тебя натянуть, а надо так вывернуться, чтобы извлечь максимум выгоды для себя и натянуть другого. С вагонами хорошо молодых натягивать. У них одно на уме — лишь бы всего побольше. Он возьмет вагон из детской дороги по цене коллекционного и счастлив. Потом разберется, и пойдет естественный отбор — дурак со зла расколотит молотком, выбросит, а умный подберет этому вагону красивую коробочку, продаст другому молодому с выгодой. Сам это все проходил, со временем, видишь, до авторитета вырос. В нашем деле авторитет — все равно, что у музыканта руки. У меня даже имидж авторитетный, позаметнее остальных будет. Ты здесь первый раз, а сразу ко мне подошел. Почему? Авторитет уловил. Цены на вагоны иногда от одного моего слова зависят. Появится какой-нибудь простенький вагончик, которому красная цена чирик, а всем я скажу, что это раритет и стоит такой вагон пятьдесят. Сам для вида за полтинник куплю. И вот уже вокруг этих вагонов ажиотаж. А у меня дома припасено два десятка этого шлака — лежат тихонечко, ждут. Ну, это я так тебе хитрости рассказываю, потому что ты железкой не увлекаешься, а мне хочется иногда поделиться с кем-нибудь, показать, как я головой работаю. Ладно, держи мой телефон, звони насчет музыки. По железке, если что есть, привози — хорошо куплю, без натяга. Звони только несколько раз, чтобы застать. Я ведь то за вагонами, то сюда, то на работу… Еще я поспать люблю. На работе выматываешься бумагу таскать — тюк туда, тюк сюда. Еще надо пару тюков домой затащить, чтобы потом как свою макулатуру сдать. Так что давай, вызванивай.

Сергей пожал Раздолбаю руку и перестал его замечать, намекая, что общение закончено. Раздолбай махнул ему на прощание и полетел к выходу, жалея, что телепортация существует только на страницах фантастических книг и нельзя одним нажатием кнопки перенестись сначала домой, а потом в бывшую школу, где как раз заканчивался последний урок.

Школу Раздолбай навестил на следующий день, прогуляв институт. Список Сергея предсказуемо произвел среди комсомольцев фурор. Раздолбая хлопали по плечу, хватали за руки, и он ощущал себя конкистадором, пришедшим одарить индейцев парой кремниевых ружей в обмен на золото и соболиные шкурки. Майка «Айрон Мейден», надетая по такому случаю, вызывающе скалилась в окружении синих школьных форм и добавляла ему божественности. Самые нетерпеливые комсомольцы принесли кассеты и деньги, сбегав на перемене домой, и перед глазами Раздолбая закрутился похожий на таксометр счетчик. Ни о чем, кроме нового дела, нареченного бизнесом, он не мог думать. Вместо заданных в институте графических этюдов он чертил диаграмму, вычисляя самые популярные записи, и подсчитывал, сколько денег придется потратить на кассеты, чтобы эти записи как можно скорее появились в его личной собственности. Список был размножен.

Двухкассетник работал не остывая. Каждый комсомолец получил скидку на две бесплатные записи в обмен на нового клиента, а встречи с Сергеем стали почти ежедневными.

— Ну, ты молодец, врубился в тему, — хвалил тот, принимая очередные кассеты. — У меня таких, как ты, команда целая, но по столько никто не пишет. Наверное, сам музыку любишь, с душой к делу относишься.

Раздолбай польщенно хмыкнул.

— Правильно. Бизнесмен — это спекулянт с душой — вся разница. Обычным спекулянтам важны только бабки. Они любую вещь в цифрах оценивают и кайфа от своего дела не получают. Чтобы кайф получать, надо любить то, на чем бабки делаешь, поэтому некоторые продвинутые спекулянты коллекционерами становятся — начинают собирать то, чем спекулировали. У меня знакомый был, спекулировал бухлом фирменным — виски всякие, коньяки. Спекулировал и коллекционировать начал. Большую коллекцию составил. А потом жена от него ушла, он и спился не выходя из дому. А вот, кстати, и моя жена идет к нам. Юля, знакомься.

Признавая превосходство Сергея в бизнесе, в остальном Раздолбай считал своего нового приятеля шалопаем, и наличие такого атрибута взрослой жизни, как законная жена, было для него неожиданностью. Он еще понял бы, окажись она продавщицей-пэтэушницей из тех, кому резали чулки магазинные карманники, но увидел что через толпу «Детского мира» к ним пробирается миловидная шатенка с умным лицом профессорской внучки.

«Сейчас возьмет его за руку и потащит домой, отчитывая за возню с вагончиками», — подумал Раздолбай, надеясь, что Сергей хотя бы окажется подкаблучником.

— Я тебе «бутики» принесла, — сказала вместо этого Юля, чмокнула Сергея в щеку и передала ему пакет с бутербродами. — Сколько можно без обеда стоять?

«Диана мне так не принесла бы», — позавидовал Раздолбай.

— Жена — тоже показатель авторитета, — похвастался Сергей.

Это замечание стало последней каплей в чаше недовольства собой, копившей мутные воды в раздолбайском сердце, и поток самоуничижения смял его душевное равновесие. Вдруг он осознал, что на всех своих новых друзей ему приходится смотреть снизу вверх. Миша был фанатичным служителем музыки, которым он восхищался; рижанин Андрей — опытным ловеласом, на которого он мечтал быть похожим; Мартин и Валера знали о жизни столько, что казались ему втрое старше, а шалопай Сергей мало того что жонглировал дорогими вещами, как мячиками, так еще оказался любим красивой заботливой девушкой.

Раздолбаю не нравилось ощущать в себе зависть. Он знал, что это плохое чувство, и гнал его, но под завистью, словно каменная плита под слоем дерна, обнаружилась другая эмоция, которую было не пошатнуть, — уязвленное самолюбие. Понимая, что всякого, кто смотрит на других снизу вверх, ответно воспринимают свысока, Раздолбай предположил, что друзья относятся к нему так же, как сам он относится к пионерам, покупавшим у него фотографии, — пренебрежительно. Конечно, никто этого не показывал, но ведь и он обращался со своими покупателями подчеркнуто дружелюбно. Отношения людей представились ему ступенчатым пьедесталом, на котором каждый занимал ступеньку выше или ниже другого, и кто на какой ступеньке стоит, виделось всем отчетливо, словно пьедестал был зримым. Осознав, что друзья стоят выше него, Раздолбай мучительно захотел до них дотянуться, но перепрыгнуть ступеньки по собственному желанию было невозможно, словно к ним приписывала высшая сила.

— Диана! — схватился он за любимое имя.

Ему показалось, что если она станет его девушкой, то разницу можно будет перескочить одним махом. Он не мог научиться играть на скрипке, поступить в МГИМО или чемоданами продавать вагончики. Но если бы Диана подарила ему возможность говорить о себе «моя», то право собственности на ее красоту сделало бы его равным со всеми, и любая зависть разбивалась бы об спокойную мысль «зато у меня самая красивая девушка». Стоило ему так подумать, как желание ответной любви перешло из хронической формы в острое воспаление.

В тот вечер новое письмо с борта трехмачтового брига растянулось на две страницы. Раздолбай писал о суровых моряцких буднях и намекал, что под Новый год их корабль остановится в порту Риги для пополнения камбуза. «Бороздить моря» оставалось больше двух месяцев, и «голубиные весточки» Раздолбай принялся отправлять каждую неделю. По телефону он Диане по-прежнему не звонил, но своего новогоднего визита ждал, как решающего сражения.

Подарок ему помог выбрать Сергей. Елка с шариками была делом решенным, но ведь нужно было и под елку что-нибудь положить.

— Мне сейчас человек из Италии двадцать комплектов чумового белья привез — лифчики-хуифчики. Думал, как обычно, половину жене подарю, половину по двойной цене скину, но могу тебе по себестоимости продать. Подаришь ей со словами «Хочу тебя в этом видеть» — она сразу твоя будет, — предложил Сергей первым делом.

Раздолбай криво усмехнулся, подумав, что по части ухаживания за девушками его бизнес-партнер полный чурбан, и попросил придумать менее скабрезный вариант.

— Ну, хочешь, косметический набор за четвертной? В прошлом году брал полсотни, штук пять до сих пор осталось. Можешь все забирать, кстати — не прокатит с этой телкой, будет, что другим подарить. Могу еще ананас подогнать. Кореш в Интуристе работает, по двадцатке ананасами банчит. Реальный ананас, не консервы — корона, чешуйки, все дела. Я все время у него беру, когда тусы устраиваю.

Покупать за полстипендии фрукт казалось Раздолбаю транжирством, но он представил, как изумится Диана, увидев настоящий ананас под елкой, и решил потратиться. Косметический набор он взял сразу, а покупку ананаса отложил на декабрь, чтобы сюрприз не испортился. Деньги от кассетных клиентов текли к нему исправно, и он видел в них единственный смысл — «идти по острию серебристого лезвия».

Пионеры передавали кассеты, сразу вкладывая в коробку четыре рубля, и однажды дядя Володя застал Раздолбая за отделением зерен от плевел — голодными руками он извлекал из прозрачных футлярчиков рублевые купюры и подсовывал их под резинку, стягивающую пухлую пачку.

— Деньги? — с тревогой насторожился отчим.

Отпираться было бесполезно, и Раздолбай не без гордости рассказал про свой бизнес, упирая на то, что теперь самостоятельно зарабатывает.

— В чем твоя работа? — укорил дядя Володя. — Магнитофон я купил, песни сочинили музыканты, кассеты произвели японцы. Твой труд в чем?

— Я клиентов нахожу, списки показываю.

— Говно это, а не работа, понял? — заявил отчим твердо, как умел. — Если бы ты картины рисовал, продавал хоть на Арбате, я бы слова не сказал. А это говно — спекуляция. Запрещать не буду, но мне это не нравится.

Больше дядя Володя к этой теме не возвращался, но взгляд, которым он обжег напоследок, заставил Раздолбая вынимать деньги из кассетных коробок на улице и не включать магнитофон на запись, когда отчим был дома.

В середине декабря Раздолбай купил ананас. Душистый чешуйчатый фрукт был теплым на ощупь, и он клал его в сумку бережно, как живого котенка. Отношение к плоду было трепетным не только потому, что достать его в студеной предновогодней Москве было почти невозможно. Ананас предназначался Диане и как будто вобрал в себя любовь, которую Раздолбай к ней испытывал.

— Ананас… — шептал он с мечтательной улыбкой и крепко прижимал к груди сумку, чтобы его дар не раздавили в метро. — Ананас…

Скрыть приобретение от родителей было невозможно, потому что холодильник в доме был общим, и о грядущей поездке в Ригу пришлось сообщать заранее.

— Я там ананас положил. Вы это… не съешьте случайно. Я на Новый год в Ригу еду, меня в гости с ним ждут, — сказал Раздолбай за ужином и напустил на себя кроткий вид, чтобы сразу не напороться на родительские возражения. За эту нарочитую кротость дядя Володя дразнил его иногда «дюдюськой-бебяськой».

— Чего вдруг? — ожидаемо возмутилась мама. — Новый год — домашний праздник. Я утку с яблоками запекать собралась.

— Ну, мам, я уже билеты взял. Тридцатого поездом туда, первого самолетом обратно.

— Красиво жить не запретишь. Лучше бы на домашний стол добавил, чем на самолеты тратиться. С девочкой, что ли, с этой встречать будешь?

— В компании. Но она тоже будет.

— Поближе девушку и компанию завести нельзя — надо к черту на рога летать, деньги тратить. Откуда у тебя деньги?

Раздолбай взглянул на дядю Володю и столкнулся с его пристальным взглядом, который ясно велел помалкивать о кассетах.

— Железную дорогу коллекционерам продал.

— Ты идиот, что ли?! — вскрикнула мама как от боли. — Такая игрушка была чудесная, осталась бы твоим детям. Зачем ты ради какой-то шалавы продал?

— Галя! — укоризненно одернул дядя Володя.

— А что он творит?! Не спросил, не посоветовался, вынес такую вещь из дома, чтобы не пойми кому башку вскруживать. Ананасы он покупает! Сейчас вышвырну этот ананас к черту!

— Не вздумай! — вскрикнул теперь уже Раздолбай и предупредительно выхватил ананас из холодильника.

— Вы с ума, что ли, сошли у меня оба?! — рявкнул дядя Володя.

— А зачем он так? — заплакала вдруг мама так горько, словно разбилось что-то любимое. — Я ему ее покупала, деньги с зарплаты откладывала. Если он из нее вырос, мог бы сберечь для своего сына. Что за беспечность эгоистическая?

— Мам, если ты моих девушек будешь называть шалавами, у меня и сына никогда не появится, — отчеканил Раздолбай и демонстративно ушел из кухни. Ответ показался ему остроумным и хлестким, и в счете с мамой он мысленно записал себе выигранное очко.

— У-у… — неодобрительно прогудел ему вслед отчим.

— У-у… — в тон отчиму загудел внутренний голос, напомнив о себе впервые за долгое время.

— Да идите вы оба! — огрызнулся Раздолбай и закрылся у себя в комнате.

Мамины всхлипывания рвали ему сердце, но он не знал, как себя вести. Несамостоятельность бесила его. Сергей мог свободно продать любую вещь из своего дома, хоть видеомагнитофон, а ему закатили скандал за продажу детской игрушки, пылившейся несколько лет под шкафом. И зачем было второй раз называть Диану шалавой? Жить с родителями под одной крышей становилось с каждым днем неудобнее, словно повсюду возникали невидимые углы.

— Взять ключи от «той квартиры» и съехать! Деньги зарабатываю, проживу, — подумал Раздолбай, но тут же вспомнил, что двухкассетник считается домашней собственностью, а не его личной, и чуть не завыл от бессилия — он был зависим даже в своем «независимом бизнесе».

Предновогоднее настроение в доме было испорчено. С отъездом в Ригу родители смирились, про ссору не вспоминали, но односложные реплики, которыми они стали общаться с Раздолбаем, сделали его жизнь неуютной, словно из члена семьи он превратился в соседа. Ради примирения он был готов извиниться, только не понимал за что — за проданную игрушку, за отъезд на Новый год, за то, что у него появилась девушка?

— Что вы с мамой такие хмурые ходите, совсем даже не говорите со мной? — спросил он отчима на третий день, не забыв принять кроткий вид.

— А что ты дюдюську-бебяську включаешь, губки выпячиваешь? Сам не понимаешь, что ли?

— Не понимаю.

Дядя Володя прикрыл дверь, чтобы мама ничего не слышала, и тихо заговорил:

— Пойми, мать ревнует. Это естественно, так должно быть. Потом это пройдет, а сейчас она сама не понимает, что с ней. Ты уже лоб здоровый, должен к матери относиться, как к дочери. Не спорить — мудовую самостоятельность доказывать, а думать, как ее лишний раз не задеть.

— Она первая начала.

— А ты не сдачи давать должен, а говорить себе — вот такая у меня мама-дочка, я ее люблю, что мне ей сказать такое, чтобы сердце ей согреть, а не ранить. Понял?

— Попробую.

Подходящих слов Раздолбай не нашел.

— Ну, давай, подскажи что-нибудь, где ты там? — обратился он к внутреннему голосу.

Ответа не было.

«Как же я входил в это состояние, что мог сам с собой спорить и правильные вещи подсказывать? — недоумевал Раздолбай. — Полезный был «глюк», куда он пропал?»

— Сам послал меня вместе с отчимом и спрашиваешь куда? — отозвался голос.

— Ладно, прости, больше не буду. Подскажи что-нибудь.

— Разбирайся сам.

— Бог, эй! Господи!

Тишина.

«Ну и разберусь. Отчим все толково сказал, справлюсь без голосов, — подумал Раздолбай и отправился мириться с мамой.

— Мам, дорога все равно была сломанная. Я ее продал людям, которые починить могут, а сыну, когда родится, куплю потом новую, — выпалил он скороговоркой, едва переступив порог кухни.

— Ты сначала зарабатывать сам начни, покупатель. Копейки в дом не принес, а из дома вещь вынес, — ответила мама обличительным тоном.

— Да я… Раз так… Сейчас, подожди! — задохнулся он и бросился к себе.

Выхватив из тайника под матрасом хрустящую пятидесятирублевку, он вернулся к маме и звонко хлопнул купюрой об стол.

— На тебе!

— Что это? Где ты взял?

— У меня свой бизнес.

Мама села на стул, словно у нее размягчились ноги.

— Ты что, спекулянт?

— Спекулянты муку в войну продают. Я людям пишу музыку.

Мама схватилась за голову, и Раздолбай с удивлением узнал, что это не просто поговорка, а реальный жест смятения и отчаяния.

— Ты идиот конченый! — заголосила она, раскачиваясь из стороны в сторону. — Если об этих делах узнают, тебя из комсомола выкинут! «Суриковка» — идеологический ВУЗ. Вылетишь из ВЛКСМ, потом из института, с волчьим билетом пойдешь по жизни. Хочешь судьбу и себе и нам испортить? Дядя Володя — директор государственного издательства. Ему надо, чтобы говорили: «У директора партпечати приемный сын — спекулянт?»

— Мам, что ты сгущаешь?

— Забери деньги, завтра же верни всем людям, у кого брал! Я знала, что добра не будет от этой музыки. Где эти кассеты? Сейчас заберу все, выброшу.

Мама поднялась со стула. Раздолбай метнулся наперерез, вихрем пролетел по коридору в свою комнату и закрылся.

Когда в доме появился двухкассетник, мама стала бояться, что «воры вынесут технику», и сама вызвала мастера, чтобы тот врезал замок в дверь комнаты. Этим замком Раздолбай с радостью пользовался ночью, чтобы покурить в форточку, а теперь возможность запереться спасала его сокровища.

— Открой немедленно, слышишь! — кричала мама. — Как ты смеешь запирать дверь в общем доме? Пусти сейчас же!

Ощущая себя разведчиком, который разбирает и прячет радиостанцию, когда в дверь ломятся войска СС, Раздолбай сгребал кассеты с полки, укладывал их в чемодан и забрасывал сверху трусами, носками и майками.

«Офигительно помирился! — думал он. — Сделаю Диане сюрприз и начну откладывать на собственный двухкассетник. Надо отсюда сваливать!»

Кассеты удалось отстоять. Когда мама остыла, Раздолбай, словно пичуга, уводящая людей от гнезда с птенцами, наплел ей, что знакомит людей, которые хотят записать музыку, с теми, у кого эта музыка есть, а сам никому ничего не пишет и деньги ни с кого не требует.

— Люди в благодарность иногда сами дают, что мне, отказываться? — примирительно говорил он.

— А какое право ты имеешь с них брать? — настаивала она на своем. — Ты что, не понимаешь, что это нетрудовые доходы?

Пришлось клятвенно пообещать, что знакомить он больше никого ни с кем не будет. Учитывая, что он и так этого не делал, клятвопреступником он себя не считал, а вынужденное вранье оправдывал маминой отсталостью. Бояться изгнания из комсомола за торговлю «металлическими» записями стоило много лет назад, но странно было опасаться этого теперь, когда секретари комсомольских ячеек заказывали Раздолбаю музыку, выбирая ее прямо по списку запрещенных групп, разосланному из ЦК ВЛКСМ, и приговаривали: «О, Блэк Сэббат — насилие, религиозное мракобесие — круто! Давай!»

Вторая ссора, как ни странно, улучшила атмосферу в доме. Подобно тому, как перед грозой воздух становится густым и душным, а после грозы освежается и легко пьется, так и отношения Раздолбая с родителями после перепалки из-за денег ожили и снова стали семейными, а не соседскими. Когда он напомнил, что улетает в Ригу, мама не сказала ни слова, а дядя

Володя незаметно сунул ему в кулак десять рублей и шепнул:

— Букет должен быть огромным.

Вечером тридцать первого декабря Диана подошла к телефону и услышала короткие гудки — Раздолбай позвонил ей с соседней улицы из автомата, чтобы убедится, что она дома. Пушистая елка, игрушки и фигурки Санта Клауса с оленями были погружены в тикавшее счетчиком такси. Ананас, как самую большую ценность, Раздолбай держал при себе в сумке. Почему-то его преследовал страх, что таксист может уехать с его сюрпризом, и если елку с игрушками он мог бы еще купить заново, то лишиться ананаса было для него все равно, что оказаться в тылу врага с диверсионным заданием и потерять детонатор.

Подготовка сюрприза вообще напоминала Раздолбаю боевую операцию. Он втащил елку на третий этаж, постелил перед дверью Дианы зеленый коврик и разложил на нем подставку-треногу с воинственным лязгом, словно установил миномет. Еловый ствол был заранее обструган и встал, как влитой. Картонная крышка слетела с коробки, открыв елочные игрушки блеснувшие, будто снарядные носики. «Заряжай!» — подстегивал себя Раздолбай, лихорадочно украшая елку. Верхушка обострилась острием шпиля, превратившись в копье. Санта Клаус и олени встали у основания треноги, как часовые. Вместо секретного донесения в бархатный мешок на плече Санты скользнули косметический набор и поздравительная открытка, а детонатор-ананас был бережно уложен в гущу еловых веток, как последняя деталь адской машины. Оставалось нажать кнопку звонка и разнести чувства Дианы килотонным взрывом. Раздолбай потер ладони и уверенно надавил кнопку. Представляя, какой вопль восторга Диана издаст, увидев его сюрприз, он посмеивался и собирал в кулак выдержку, чтобы выглядеть непринужденно.

— Кто там? — послышался из-за двери любимый голос.

— Дед Мороз, — ответил он, пугаясь частоты, с которой забилось сердце.

— Ты?!

Диана открыла дверь, увидела наряженную елку и схватилась за дверной косяк, словно на нее дунул вихрь.

— Oh, my God! — крикнула она почему-то по-английски. — Oh, my God, fuck![58] Ты сумасшедший! Андрей, смотри, что он сделал?

— Андрей?! — опешил Раздолбай. — Oh, my God, fuck! Fuck this fucking Андрей![59] Что он тут делает?

— Приве-ет, — протянул Андрей, появляясь в глубине коридора. — Решил переплюнуть идею с завтраком во фраке?

Удалось, удалось.

Раздолбая словно контузило. Диана провела его на кухню и стала угощать чаем, Андрей затаскивал сюрприз в квартиру, а он сидел за столом, беспомощно улыбаясь, и в ушах у него как будто стоял звон, сквозь который он ничего не слышал.

Собранная в кулак выдержка без остатка тратилась на то, чтобы немедленно не сбежать.

— Фига се, ананас где-то вымутил! — удивился Андрей. — Сейчас в гости поедем, под винище хорошо пойдет.

— В гости? — жалобно переспросил он.

— Ну да, мы всей шоблой у Барсука собираемся. Я как раз за Дианкой заехал, сейчас втроем и поедем. Круто ты нагрянул вообще — молодца!

Хотя Раздолбай считал Андрея соперником, тот проявлял по отношению к нему искреннее радушие, и насупленно отмалчиваться было глупо. Он стал делать вид, что тоже рад его видеть и вообще приехал ко всей компании, а не к одной только Диане. По дороге к Барсуку они пересаживались с трамвая на троллейбус и снова на трамвай. Андрей привычно подавал Диане руку, помогая ей сходить по ступенькам, и Раздолбай, чтобы не отдавать ему роль кавалера без боя, спешил тоже подать ей руку со своей стороны. Диана не отвергала его и спускалась на мостовую, поддерживаемая с двух сторон, как настоящая принцесса.

У Барсука собралась вся юрмальская компания, за исключением Миши. Боясь, что Диана разглядит отчаяние в его глазах, Раздолбай старался не обмениваться с ней взглядами, а о том, чтобы заговорить или дотронуться, даже не помышлял. В самолете он мечтал, как небрежно примет ее восторг и станет героем, но после отчаянных попыток отвоевать у Андрея хотя бы право подавать ей руку чувствовал себя обессилившим. Вернуть расположение духа он пытался, накидываясь вином, и к моменту, когда Андрей с Барсуком стали закусывать его ананасом водку, полностью анестезировался. В три часа ночи Андрей прошептал что-то Диане на ухо, она кивнула, и оба направились в прихожую.

— Я Дианкиной маме обещал доставить ее до четырех, так что сейчас на такси отвезу и вернусь, — сказал он, обращаясь ко всем, и подмигнул Раздолбаю: — Поедешь со мной провожать?

Раздолбай бросил на соперника затравленный взгляд и понял, что еще одного раунда за право быть кавалером не выдержит.

— Андрей, ну зачем вырывать человека из компании, — сжалилась Диана. — Отвези меня быстренько и возвращайся. Всем пока!

Это было уничтожение.

Чтобы не чувствовать подступившей к горлу трясины, Раздолбай усилил винную анестезию и к возвращению Андрея рухнул под стереосистему, символично сбив иглу проигрывателя на песне Адриано Челентано Amore no.[60] Когда он очнулся, пора было ехать на утренний рейс. Голова болела так, что он даже не мог подумать о разбитом сердце, и сладострастно отдаться душевной боли у него получилось только в самолете после пары таблеток пенталгина.

— Она меня не любит, и ничего у меня с ней не получится, — расковыривал он сердечную рану. — Надо от нее отказаться и найти новую девушку. А как найти новую, если лучше Дианы никого быть не может?!

Теперь, когда видения победных фанфар сменились призраками брошенных знамен и разбитых обозов, Раздолбаю стало казаться, что Диана — единственная девушка, которую возможно любить. Ее образ словно выжег в сознании контур идеальной женщины, и никакой другой образ в этот контур не вписывался.

— Не хочу больше никого! Хочу Диану! А Диана меня не любит, не любит… — терзался он, находя в этом извращенное удовольствие. Любовь не принесла ему счастья, и он хотел вдоволь напиться от этого источника хотя бы горем.


Дата добавления: 2015-08-05; просмотров: 99 | Нарушение авторских прав


Читайте в этой же книге: ГЛАВА ПЕРВАЯ | ГЛАВА ВТОРАЯ | ГЛАВА ТРЕТЬЯ | ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ | ГЛАВА ПЯТАЯ | ГЛАВА ШЕСТАЯ | ГЛАВА СЕДЬМАЯ | ГЛАВА ВОСЬМАЯ | ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ | ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ |
<== предыдущая страница | следующая страница ==>
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ| ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

mybiblioteka.su - 2015-2024 год. (0.086 сек.)